Ознакомительная версия.
С таким набором представлений, которые явно сводятся к призыву вернуть госидеологию, политические психологи претендуют на ответственную роль – давать советы и «открывать глаза» властям предержащим: «политикам, которые, как говорил когда-то Андропов, «плохо знают страну, в которой живут» (Психология политического восприятия с. 9). Так пишет Елена Шестопал, повторяя в очередном варианте застарелую легенду о генсеке, хотя Андропов в действительности ничего подобного не говорил.
Понимание политической реальности и «страны, в которой мы живем», очень трудно само по себе. Государственная идеология делает понимание невозможным.
Травматичность советского воспитания и его прискорбные результаты могу показать только на собственном опыте. Чувствуя болезненные внутренние препятствия, я предполагала такие же у моих собеседников и не решалась их расспрашивать. С готовностью допускаю, что ошиблась, и они мудро преодолели неизбежно негативные впечатления детства и юности. Мне это не удалось. Коммунистическая обработка подействовала на меня очень сильно. Сейчас я удивляюсь, насколько рано у меня возникла неприязнь к сакральным идеологическим внушениям – коммунизму, коммунистическому строительству, компартии, политическим персонажам и всему прочему из этой зоны жизни. Вспоминаю себя перед экраном телевизора, где «Клуб кинопутешественников» показывал какую-то неизвестную мне страну. Я смотрела и вдруг с завистью подумала: «Живут себе люди и никакого коммунизма не строят». Мне было лет восемь, но я уже понимала, что такие мысли надо держать при себе.
О семейной трагедии наглухо и намертво молчала не только семья, но и вся родня. До конца советской власти я ничего не знала, хотя многое подозревала. Абсолютный запрет на любые вопросы, тем более о политике и о прошлом, я усвоила с неразумных лет, и нарушила его только в зрелые годы. Вся советская ситуация исключала вопрошание. Право спрашивать принадлежало только властвующим субъектам. Вопросы появлялись либо в условиях опроса, когда их задавали педагоги, либо в условиях допроса, когда их задавали уполномоченные товарищи. Здесь вопросы задаем мы! Вопрос со стороны подначального был допустим только по прямому разрешению начальника – педагога или председателя: «У кого есть вопросы?». Но и в этом случае правильнее было не спрашивать: вопрос означал бы одну из двух равно неприятных возможностей – либо спрашивающий не понимает, а значит, хорошую оценку имеет незаслуженно, либо он не согласен, а значит, пытается быть умней властвующего субъекта.
Страх, тревога и настороженность в семье без сомнения были. В меня они впечатались с огромной силой, хотя думаю, что намеренно мне их не внушали. Не знаю точно, потому что не спрашивала, а теперь спросить не у кого. И родители, и бабушка состояли в компартии. Из меня с нажимом воспитывали советскую девочку. Нажим требовался потому, что я была умным, рефлексирующим и одаренным ребенком. Теперь незачем скромничать, того ребенка давно нет. Школьное коммунистическое воспитание семья часто поддерживала. Ребенок – семейная улика, поэтому мне были запрещены любые жалобы или критические высказывания, даже простые житейские. Их пресекали, внушая чувство вины по двум схемам. Первая: «советская власть тебе все дала, а дети Африки голодают» или «государство ничего для тебя не жалеет даже под американскими атомными бомбами». Вторая: «если тебе что-то не нравится, если тебе от чего-то плохо, ты сама в этом и виновата». Например, если в школьном буфете грязь и орущая толпа, то виновата я: не навела там чистоту и порядок.
Обе схемы полностью отвечали установкам нравственного воспитания в школе. Идеологи-методисты предписывали проводить беседы на тему «Недостатки легко видеть. Что ты сделал, чтобы их преодолеть?» (Нравственное воспитание советских школьников. Основы методики. – М.: Педагогика, 1975, с. 38). Думаю, что это очень удачный (то есть коварный) манипулятивный прием. По видимости он направлен на развитие активности и самостоятельности, а по сути приводит детей к молчанию и покорности, потому что у них нет никаких ресурсов, чтобы преодолеть недостатки окружающего мира. Но для внушения этой установки требовалось влияние семьи, потому что «беседы» на классном часе никто не слушал.
Если замечать недостатки строго запрещается, со временем ребенок начинает видеть на их месте слепое пятно и «обходить» его как мысленно, так и на практике: ведь ничего изменить нельзя и жаловаться нельзя. Если маленькая девочка не может зайти в школьный буфет, потому что там ее затолкают, то она (я) может попить в туалете из-под крана или принести бутылку в портфеле. Разве это трудно? Недостатков у нас нет, просто жизнь такова.
Уверена, что не только в моей семье старшие запрещали детям замечать какие-либо недостатки – кроме собственных. Даже в наши дни у людей с советским воспитанием бывают искренние затруднения при попытке перечислить пороки тогдашней жизни. Прямое лганье встречается тоже, но реальные затруднения я знаю по себе. Вот очевидный недостаток, изнурительный и ежедневный, – очереди. Один из симптомов постоянного кризиса и внутренних изъянов социалистической экономики. Но язык и сегодня с трудом выговаривает, что очереди – это плохо. Во-первых, я, школьница, сама и была в них виновата: заелась и слишком много требовала, хотя ни копейки не положила в народную копилку. Во-вторых, жалуются на очереди только наглые бездуховные мещане, которых ничего кроме колбасы не интересует. «Мы шли босиком по снегу, а они хотят каждый день мяса к обеду» – так сказал однажды старичок-сосед, осуждая молодежь. В моем ростовском детстве я почему-то очень часто это слышала – «мы шли босиком по снегу». Как позывные.
Нравственное воспитание в школе продвигало еще одну идею: недостатки нашей жизни замечают только невоспитанные дети: «Желание развлечься, получить удовольствие является основным мотивом их поведения. Они проявляют обостренное внимание к отрицательным, теневым сторонам жизни» (Нравственное воспитание советских школьников… с. 130). Это, собственно, подвид более общей коммунистической идеи, что недовольны и протестуют только нытики и бездельники, которые не хотят честно трудиться. Я была ребенком воспитанным. В труде, строгости и скромности.
Передышкой были болезни, поэтому я постоянно болела. Бесполезно лечить и закалять ребенка, для которого болезнь – единственное спасение от воспитательных усилий семьи и школы.
Что знали мама с папой о моем миропонимании, мне неизвестно. Думаю, что догадки у них были правильные. Меня не отпустили учиться в Московский университет. Мама прямо сказала: «Ты во что-нибудь втравишься» (помню дословно). Меня тщательно контролировали до таких взрослых лет, что даже трудно поверить. Но все это было напрасно. Чтобы втравиться во что-нибудь, то есть оказаться в кругу инакомыслящих, не надо было уезжать в Москву.
Моя семья была очень ответственная и заботливая, поэтому в отношениях со мной пожертвовала доверительностью ради моей идейной безопасности. В печальном результате мы взаимно друг другу не доверяли.
Настоящее мировоззрение моих коммунистов-родителей мне тоже неизвестно. Уверенно предполагаю, что коммунистического у них не было. Свои прямые идейные убеждения семья передала мне с полным успехом: антигитлеризм, антисталинизм, филосемитизм, атеизм (с годами мама перешла на позиции внеконфессионального теизма). Но не коммунизм. Из чего я делаю вывод, что убеждение было не прямое, а кривое, самопринудительное.
Уже в новое время, когда у меня, взрослой, наконец-то возникло доверие с родителями, мама спросила, зная мою утробную, зоологическую ненависть к коммунизму: «Тебе-то что плохого они сделали, партия и советская власть?».
Они разрушили отношение в нашей семье, требуя от родителей решить нерешаемую задачу: воспитать мужественного труса, умного дурака, честного лжеца, порядочного подлеца, гражданственного слизняка-приспособленца. Воспитать любовь к людям вместе с ожиданием от них доноса, воспитать самостоятельность под приказом сидеть тихо и не высовываться, воспитать ответственность вместе с самосознанием заложника, от которого ничего не зависит, а еще любовь к родному языку вместе с почтением к чумным партийным текстам… – настоящего советского человека. Семья приложила к этой задаче все силы. Полного подчинения и молчания, беспрекословного послушания от меня добились, но этим во мне разрушили самоуважение. С тех пор так и живу без него. Когда нет уважения к себе, его нет и к другим. Другие точно так же единодушно одобряли, поддерживали, голосовали и выражали чувства безграничной любви и преданности родной коммунистической партии. Некоторые даже считали себя «нормальными» людьми. Я не считала.
Ознакомительная версия.
